Рассказы о сельских священниках для души. Исцеление от рака

Почему у соседа, или напарника, или коллеги и денег больше, и дом – чаша полная и дети умницы? А у себя, куда взгляд не кинь – всюду клин. Самое удивительное то, что жалуются все: и те, которые, по мнению других, живут припеваючи, и те, кто по собственному разумению, обойдены и проигнорированы. Не может же быть такого, чтобы всех и вся обходили милости Божии, и на всех нас лежала печать постоянной нужды и искушений.
Два недавних, случившихся со мной события, кое-что прояснили.
Сломался у меня компьютер. Вечером работал, а утром, когда решил забрать пришедшую электронную почту, «хмыкнул» пару раз что-то про себя, а включаться не захотел. Повез я его в ремонт, печально рассуждая, как же быть? На «выходе» церковный, многостраничный «Светилен», пасхальные поздравления необходимо закончить, да и еще масса дел неотложных, которые, начатые и завершенные, лежали в памяти машины, в столь не нужный момент, так меня подведшей.


— Ну вот, — подумалось мне, — Искушения продолжаются.

В конце концов, уговорил я ее поехать к более опытному, чем я многогрешный, старцу духовнику, хотя уверенности в том, что поездка состоится или, что-либо принесет, у меня не было.

Предо мной был иной человек. Спокойствие, рассудительность, какая-то полнота в мыслях и, самое главное, ясный, не бегающий и не изменяющийся взгляд.
— Батюшка, я пришла поблагодарить вас, слава Богу, у нас все наладилось, да и я успокоилась.
— Что же сделал-то с вами, отец N., что вы преображенная ныне и видом, и словами?
— Да я, монаху-то, все рассказала, целый час говорила, он молча слушал. Потом положил мне руки на голову и молитвы читал.
— И все?
— Нет, благословил мне коробочек запечатанный и ленточкой заклеенный и сказал, чтобы я ехала домой. Еще он попросил, чтобы я, по приезду, в хате побелила, покрасила подоконники, сыновьям и мужу купила по рубашке, а доченьке платьице, а потом мы должны были вместе сесть за стол с обедом, «Отче наш» прочитать и коробочек этот открыть.
— Ну, а дальше? Меня уже начало одолевать любопытство.
— Я, два дня колотилась, к субботе, как раз управилась, ну и сели мы за стол. Открыл муж коробочку, а там пять красненьких, с орнаментом, деревянных пасхальных яичка. Посмотрела я на них, а потом на мужа и детей и такие они все радостные, да чистенькие, да светленькие и … расплакалась. А в доме тоже хорошо, уютно и все беленькое. И родное все, родное.


— Отремонтировали? Наверное, что-то серьезное? Ждать придется? – с порога начал вопрошать мастеров, заранее как бы подготавливая себя в неизбежности долгого ожидания и непредвиденных растрат.
— Сделали, отец Александр, сделали, — успокоили меня, и, видя мою радостную физиономию, добавили:
— Отец Александр, вот мы смотрим и такая на вас рубашка нарядная, да красивая, да чистая.
— Ну вот, — подумалось, — опять пятно посадил или в краску где то влез.

— ?!
— Да вот, вы, батюшка и чистый и глаженный, а в компьютере, под кожухом пыли грязи было столько, что и работать ему невмоготу стало. Чистить хоть иногда же надо пылесосиком. Сами, небось, каждый день моетесь…


«Поверни зрачки свои вовнутрь себя — советуют многомудрые старцы, и добавляют, — причина бед твоих в сердце твоем».

Копие и Брынза

Отец Стефан

Отец Стефан молод. И еще он целибат. Есть такой ранг в православном священстве. Отказался связывать себя узами брака, монахом же стать или силы не хватило, или оставил на «потом», но как бы там ни было, время употребляемое белым священством на заботу о семействе у отца Стефана было резервным.
Именно поэтому Его Высокопреосвященством был издан указ, где под начало иерея Стефана были приписаны три прихода на севере епархии. Одновременно. С формулировкой: «настоятель храмов».

Северная часть митрополичьей вотчины, отвечает понятию «север», так как мало заселена, бедна и последними годами разорена. Сюда на исправление и вразумление всех нерадивых клириков ссылают из богатых, промышленных, южных городов.

Отец Стефан нерадивым не был. Он был энергичным. Всё успевал. Служить, как положено и когда положено, требы исполнять чином приемлемым, воскресную школу вести и книжки читать.

Длинная священническая косичка и развевающиеся фалды рясы отца Стефана постоянно присутствует везде на приходе, столь стремительны его движения, быстра речь и энергичны действия. По ступеням он взлетает, возгласы возносит звонко и громко, молебны и панихиды может пропеть сам, потому что клирос не всегда в состоянии исполнить ирмоса и тропари распевом казачьей походной песни, то есть гласом, отвечающим сущности молодого батюшки.

Настоятели храмов, куда причисляли указом иерея Стефана, через два три месяца его служения, отправлялись в епархию с просьбой вернуть своему приходу тишину и спокойствие, напрочь утерянных, при энергичном и неугомонном клирике.

Получив настоятельское назначение, отец Стефан сложил в два алюминиевых ящика, которые он называл просто ‑ «груз 200», всё свое нехитрое имущество и пошел в областное управление сельского хозяйства. За 10 минут он доказал ответственному чиновнику отвечающего за район будущего служения, что тот, хоть и не носит крестик на шее и держит в кабинете «похабный» календарь, должен все же обязательно предоставить ему транспорт, для переезда к месту назначения. Машину чиновник тут же нашел и сам помог ее загрузить, а по благополучном отбытии просителя, долго не мог понять почему он это делал. Также не поддавался определению факт нахождения в урне порванного красочного настенного ежемесячника с «Мисс Украиной 2004».

Три храма, попечение о которых были теперь возложены на молодого настоятеля, располагались друг от друга в паре десятке километров. Один из них, центральный, в бывшем здании районной ветеринарной лечебницы, закрытой по ненадобности по причине отсутствия пациентов. Второй, в типовой церкви XIX века, сложенной из красного кирпича царских лет производства и поэтому, сохранившийся, так как разбить кладку прадедов невозможно даже взрывчаткой. Этот храм был красив, солиден, намолен и историчен, но на нем не было крыши, а на оставшихся перекрытиях, над алтарем, росли кусты акации. Третий приход отца Стефана предстал пред ним в крайне живописном виде. На берегу большого пруда («ставка», по‑местному), сплошь заполненного крякающей и гогочущей птицей, обитающей на частной, недавно построенной птицефабрике, были аккуратно сложены полторы сотни железобетонных блоков, и стоял, вбитый в землю деревянный крест. На кресте белой краской выведено «Борисоглебская церковь».

Обозрев владения, отец Стефан разместился в двухкомнатной квартирке, вернее в бывшей приемной ветеринарной лечебницы, переоборудованной под жилье, и пол часа колотил в подвешенные пустые газовые баллоны, несущих послушание колоколов. Народу пришло достаточно, хотя половина из них просто из любопытства: посмотреть на нового попа и остановить долгий трезвон, нарушающий тихое, размеренное течение жизни районного пгт, что расшифровывается, как «поселок городского типа».

Отец Стефан представился и звонким голосом, очень подробно рассказал, что значит православный приход в жизни каждого жителя поселка городского типа. Посетовав на внутрихрамовую бедность и внешнецерковную убогость данного центра духовности, батюшка взял на себя обязательство быстро привести все в достойный, благообразный и эстетически цельный вид. Прихожане уже ожидали требования на пожертвование и приготовили каждый от 25 копеек до гривны, что в итоге бы составило цену одного обеда в местном кафе, но новый духовный пастырь этих слов не сказал и ничего не попросил. Закончил он свою проповедь‑обращение очень четким заявлением: «Завтра я, староста и псаломщица начинаем обход всех домов поселка. Подряд дом за домом, улица за улицей. Крестим, кто не крещен, служим молебны, освящаем жилье, подворья, огороды и худобу. Пропускать никого не будем. Плату за эту, необходимую каждому службу, взимать будем по честному, то есть по христиански, так как написано в святой Библии: «Получающие священство…. имеют заповедь ‑ брать по закону десятину с народа, то есть со своих братьев». Со мной вместе будет ходить ваш дорогой участковый, представитель районной власти и пожарник, что бы все делалось правильно по закону светскому и благопристойно по правилам церковным.

Народ не понял, невольно сжался и в этом внимании было начало уважения, как, впрочем, и раздражения. Списали на молодость, пафосность и неопытность молодого да быстрого попа, но оказались неправы.

В тот же день отец Стефан был у главы поселковой администрации и четко доказал последнему что своего избирателя надо знать в лицо и проникнуться заботой о проблемах каждого в преддверии предстоящих очередных выборов. Союз же власти и церкви, даст нынешнему голове громадное увеличение электората, а присутствие его лично или ближайшего заместителя на поголовной миссии освящения и воцерковления, выбросит его конкурентов, местную оппозицию и недоброжелателей на свалку политической истории поселка городского типа. Надо сказать, что такого местный голова придумать не смог бы, поэтому заверения во всемерной поддержке благого начинания отец Стефан получил конкретные, радостные и обязательные.

С милицией и пожарниками было проще. Настоятель храмов, посочувствовав не очень хорошей статистике правонарушений, преступлений и противопожарной безопасности, напомнил руководителям этих подразделений, что во главе угла их деятельности должна быть профилактика. Лучшего же времени и способа определить пожаростойкость и потенциальную опасность нарушения общественного спокойствия, чем начинающиеся завтра мероприятие вряд ли когда определиться. Тем более, что кроме священника с ними будет и местный голова. Милиция же вообще воспрянула духом, предвкушая изобилие самогонных аппаратов и конкретных улик повального местного увлечения, то бишь растягивания по домам государственного добра и прочей личной, но чужой, собственности.

Вечером отец Стефан добрался до птицефабрики. Директор был на месте. По‑другому и быть не могло, т.к. фабрика была его личной, да и этническое происхождение Гусарского Бориса Соломоновича не вызывало сомнений, что накладывало на его педантичность, работоспособность и предприимчивость особые черты, не присущие представителям местного национального происхождения. Директор Гусарский поставил свое еврейство столь четко и определенно, что никаких особых ассоциаций оно не вызывало, а почти сотня птичниц, работающих на фабрике, носило его на руках за постоянную и регулярно оплачиваемую работу.

Зайдя в кабинет отец Стефан, хоть и молод был, но понял, что здесь он пришел к тому, кто может всё если ему это нужно и выгодно.

Доказать, что работницы директора Гусарского будут производительней и, главное, честнее в своей нелегкой работе, если рядом будет стоять церковь он смог без труда одним лишь возгласом:

‑ Борис Соломонович, вы же прекрасно знаете, как кристально чисты и трудолюбивы ортодоксальные евреи, а во мне вы видите консервативного ортодокса.

Когда же, расписав все преимущества православных работников над безбожниками, отец Стефан, сообщил ошарашенному директору, что помощь в строительстве храма скостит часть его непомерных налогов, вопрос был решен. Окончательно.
***
Через полгода отец Стефан сидел в приемной епархиального секретаря с прошением. Он требовал выделить на его приход двух священников. Ведь не может же он служить литургию в трех храмах одновременно….

Чистильщик

‑ Ты бы, батюшка, пришел двор почистил.
‑ ?
‑ Гуркотит, что то ночью, стучится. Петух ни свет, ни заря кричит и в погребе гупает кто‑то.
Дошло.
Освятить просят усадьбу.
Попробовать, что‑то объяснить об суевериях и страхах от неверия?
Не получится. В лучшем случае скептически выслушают, покивают головой, то ли в знак согласия, то ли в смысле: говори, мол, говори, а дело свое поповское иди и делай.
Это в селе так обычно происходит. В городе немного по иному, тут уже о полтергейсте порассуждают, знакомых книжных магов вспомнят, да последние прогнозы доморощенных астрологов в пример приведут. Одно объединяет, что город, что село ‑ абсолютная уверенность в существовании того, кто специально желает зла и неприятностей. Причем, это не тот «враг рода человеческого» о котором и в Писании, и у Отцов. Нет, не он. Зачем так далеко ходить? Источник обычно рядом. С амплитудой от соседки до тещи или до свекрухи со свекром.
Впрочем, рассуждения все это. Констатация того, что Ветхий Завет библейский и сегодня чрезвычайно актуален.
Собрал я свой требный чемоданчик и пошел «двор чистить».
Встретил хозяин. Сухонький мужичок, лет под семьдесят, опрятно, по случаю моего прихода одетый, и постоянно что‑то для себя или для меня (?) бурчащий. На мои «Да что вы говорите!» и «Надо же!» реакции никакой. Сплошные рассуждения, что жить спокойно вороги не дают, вон в позапрошлом году так в огороде пшеницу, что по краям посеял, так узлом повязали, что и картошка не уродилась.
‑ Конек‑горбунок погулял что ли? ‑ спросил я деда.
Тот продолжал что‑то бубнить, не отвечая.
‑ Вы ему громче говорите, он слышит плохо ‑ расшифровала мое недоумение, вышедшая хозяйка. Пришлось повторить громогласно.
Дед недоуменно посмотрел на меня и ответствовал:
‑ Какая лошадь, мы их отродясь не держим. Туточки, через усадьбу, бабка живет, она и творит непотребство это.
Поражаюсь я сельским прихожанам моим. Обычно к старости лет они сами на хозяйстве остаются. Дети разъезжаются. Забот же не убавляется, так как аккурат к сбору вишни, затем картошки и прочих овощей они, дети которые, всем возросшим собственным семейством, четко приезжают. Нельзя сказать, что бы вообще не помогали садить, полоть да с жуком воевать, но рано по утрам в огородах я обычно только бабушек с дедушками в косыночках и кепочках наблюдаю….
Силушки уже той, что у стариков моих ранее были теперь не достает, а количество соток в поле и на усадьбе, как и кудахтающие и мычащие братство, отнюдь не убавляется. Ясно, что со всем не управишься, а поправки своим годам и здоровью, делать они не хотят и то, что раньше быстро и четко получалось, нынче никак не успевается. То одно не ладится, то другое. Надобно причину искать. Виноватых же, мы всегда на стороне находим. Изначально так повелось, начиная от Адама.
Жили хозяин и хозяйка в большом доме, причем первый, вернее, нижний его этаж, который для подвала был построен, с маленькими оконцами вверху, постепенно стал для них основным «домом», а верхние комнаты поражали своей чистотой и симметричностью расставленной мебели, предметов, подушек и посуды в серванте. Тут не жили. Для гостей держали. По моему, в последний раз, сюда на Рождество заходили или на Пасху, прошлую.
Перед красным углом, на столе разложил я свои «святости», именно так у нас называют все то, что в требном чемодане лежит. На улице разжег кадило (от нынешних софринских углей смрад при растопке такой исходит, что невольно «гиену огненную» помянешь) и начал потихоньку положенный молебен служить.
Хозяйка стояла сразу за мной, с зажженной свечой и исправно повторяла все знакомые слова читаемых молитв, а когда надобно и «Господи, помилуй», тихим голоском, выводила.
Дед расположился чуть далее. Свечу не зажег, сказав, что лампады перед иконами стоит, и нечего зря свечи тратить, так как «муж и жена одна с….», одной хватит. Спорить было бесполезно, я это уже понял, да и надеялся, что, промолчав, заставлю и деда остановить свое бурчание.
Зря надеялся. Дед продолжал бурчать, не обращая на несколько раз повторенное родной бабкой:
‑Да цыть ты, старый!
Прислушиваться было некогда, но всё же было понятно, что идет своего рода репортаж‑комментарий всех моих слов и действий, главной частью которого, составляло сетование, что все нынче не так и попы тоже почти не настоящие и нечего меня в иконостас вешать.
Да и ведь действительно, среди множества разнокалиберных икон красного угла, с вставленными под стекло цветочками и свечами, красовалась и моя фотография, с которой, правда, соседствовали еще два иерея, сподобившиеся такой же чести. Один знакомый, а другой, как догадался, мой предшественник еще из старого, поруганного и разрушенного в хрущевское лихолетье храма.
Когда я наклеивал по стенам, положенные изображения крестиков, прежде чем помазать их освященным маслом, дед расстроено бубнил, что «уси шпалеры попортил» (шпалеры ‑ это обои по‑местному), но больше всего мое окропление жилища святой водой взволновало.
‑ Эта же, хто теперь серванту и шифоньер мыть будет?
На улице, при окроплении дома, построек и усадьбы, дед приободрился и, гордо взирая на поглядывающих из‑за забора соседей, несколько раз громогласно, дабы все слышали, сообщил, что теперь, после чистки, никто ему не страшен.
В эпилоге дед заявил:
‑ Ты, батюшка, над худобой молитву то прочти и лозой вербной их похлещи.
‑ Так я водой окроплю!?
‑ Лозой тоже надо. Для чего я ее держу тут? Испокон веку попы худобу святостью окропляли и лозой праздничной хлестали.
Нашел молитву об освящении стада. Помолились. Водицей святой окропил коровенку, да теленка, с петухом, гусями и курами. Лозой, правда, хлестать не стал. Хозяйка на деда шикнула:
‑ Ты, старый, по навыдумываешь, аж соромно за тебя.
Дед, к удивлению, замолчал, а когда я уже к калитке пошел, как запоет, звонким таким голосом:
«Благодарни суще недостойные раби Твои Господи, о Твоих великих благодеяниих на нас бывших…»
Тут и слезы на глаза. И у бабули, и у меня.
Так что чистильщик я теперь еще.
И слава Богу!

«что ты смотришь на сучек в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь?» ()

Что это за бревна такие, которые видеть не мешают, а вот жить не дают? Почему у соседа, или напарника, или коллеги и денег больше, и дом – чаша полная и дети умницы? А у себя, куда взгляд не кинь – всюду клин. Самое удивительное то, что жалуются все: и те, которые, по мнению других, живут припеваючи, и те, кто по собственному разумению, обойдены и проигнорированы. Не может же быть такого, чтобы всех и вся обходили милости Божии, и на всех нас лежала печать постоянной нужды и искушений.
Два недавних, случившихся со мной события, кое‑что прояснили.
Сломался у меня компьютер. Вечером работал, а утром, когда решил забрать пришедшую электронную почту, «хмыкнул» пару раз что‑то про себя, а включаться не захотел. Повез я его в ремонт, печально рассуждая, как же быть? На «выходе» церковный, многостраничный «Светилен», пасхальные поздравления необходимо закончить, да и еще масса дел неотложных, которые, начатые и завершенные, лежали в памяти машины, в столь не нужный момент, так меня подведшей.
В тот же день необходимо было ехать на приход, попросили окрестить ребенка.
В церкви, кроме молодых родителей, восприемников и дитяти, была еще одна женщина, наша недавняя прихожанка.
‑ Ну вот, ‑ подумалось мне, ‑ Искушения продолжаются.
Дело в том, что много горечи и хлопот приносила с собой эта дама. Озлобленность на мир, на всех и вся, была, как мне казалось, в ней патологическая. Её исповедь или просто разговор звучали как обвинительный акт. Доставалось всем, но больше всего, естественно, непутевому мужу и непослушным детям. Когда же я пытался сказать, что, следует искать причину и в себе, то в ответ получал хлесткие обвинения в своей предвзятости и не сочувствии.
В конце концов, уговорил я ее поехать к более опытному, чем я многогрешный, старцу духовнику, хотя уверенности в том, что поездка состоится или, что‑либо принесет, у меня не было.
После крестин и состоялся наш разговор.
Предо мной был иной человек. Спокойствие, рассудительность, какая‑то полнота в мыслях и, самое главное, ясный, не бегающий и не изменяющийся взгляд.
‑ Батюшка, я пришла поблагодарить вас, слава Богу, у нас все наладилось, да и я успокоилась.
‑ Что же сделал‑то с вами, отец N., что вы преображенная ныне и видом, и словами?
‑ Да я, монаху‑то, все рассказала, целый час говорила, он молча слушал. Потом положил мне руки на голову и молитвы читал.
‑ И все?
‑ Нет, благословил мне коробочек запечатанный и ленточкой заклеенный и сказал, чтобы я ехала домой. Еще он попросил, чтобы я, по приезду, в хате побелила, покрасила подоконники, сыновьям и мужу купила по рубашке, а доченьке платьице, а потом мы должны были вместе сесть за стол с обедом, «Отче наш» прочитать и коробочек этот открыть.
‑ Ну, а дальше? Меня уже начало одолевать любопытство.
‑ Я, два дня колотилась, к субботе, как раз управилась, ну и сели мы за стол. Открыл муж коробочку, а там пять красненьких, с орнаментом, деревянных пасхальных яичка. Посмотрела я на них, а потом на мужа и детей и такие они все радостные, да чистенькие, да светленькие и … расплакалась. А в доме тоже хорошо, уютно и все беленькое. И родное все, родное.
Передо мной был другой человек. И внешность та же и голос тот же, а человек – другой.
Порадовался я молитве монашеской, уму и прозорливости старца и поехал домой. По дороге, зашел за компьютером.
‑ Отремонтировали? Наверное, что‑то серьезное? Ждать придется? – с порога начал вопрошать мастеров, заранее как бы подготавливая себя в неизбежности долгого ожидания и непредвиденных растрат.
‑ Сделали, отец Александр, сделали, ‑ успокоили меня, и, видя мою радостную физиономию, добавили:
‑ Отец Александр, вот мы смотрим и такая на вас рубашка нарядная, да красивая, да чистая.
‑ Ну вот, ‑ подумалось, ‑ опять пятно посадил или в краску где то влез.
Огляделся. Да нет, вроде и не порвано и не выпачкано. Вопросительно глянул на улыбающихся компьютерных спецов.
‑ ?!
‑ Да вот, вы, батюшка и чистый и глаженный, а в компьютере, под кожухом пыли грязи было столько, что и работать ему невмоготу стало. Чистить хоть иногда же надо пылесосиком. Сами, небось, каждый день моетесь…
Тут мне стало стыдно. Чуть же позже – понятно. Не вокруг тебя грязь да нечисть, а в тебе самом, внутри она гнездиться. Вот о каком «бревне» Господь говорил.
Внедрится соблазн греховный в душу нашу, оккупирует сердце, приживется там и начинает нам лень духовную прививать, да на язык слова оправдательные посылать, и пошла жизнь наперекосяк. Зло на зло набегает, да гневом питается. А выход то, простой, хотя и не легкий. Уборку сделать надо, и внутри и вокруг себя. К чистому чистое приложиться, а грязное, всегда грязь найдет, как та свинья, знаменитая…
«Поверни зрачки свои вовнутрь себя ‑ советуют многомудрые старцы, и добавляют, ‑ причина бед твоих в сердце твоем».

“Разделили ризы мои между собою…”

Туманом встретила граница. Благо, если бы это был лишь туман погодный. Наверное, чаще надо ездить в зарубежье ближнее, дабы нововведения встречать душевно спокойнее. Тогда и духовное состояние не повредится. Хоть и понятно, что всё по грехам нашим, и причину произошедшего и происходящего в себе искать необходимо, но сохранить равнодушие при четырехкратном взгляде на тебя, как на потенциального преступника, непросто. Именно четырехкратно открывался паспорт, и милиционер, затем пограничник, потом таможенник и еще кто‑то с погонами вглядывались в мою фотографию, сверяя ее с оригиналом, перед ними сидящим. Священническое обличье в паспорте и наяву все же убеждало не всех. На обратной дороге, когда российская сторона в два часа ночи вывела всех из автобуса и заставила совершить променад пред пограничной будкой, поступил приказ лично мне: «Снять шапку!» Наверное, чтобы убедиться, что, кроме бороды, усов, очков и похожести, у меня присутствует и почти лысая голова, блестящая на паспортной фотографии. Подтвердилось. Паспорт вернули. Стеклянно безразличные глаза перевелись на следующего соискателя законности пересечения рубежей архинезависимых государств, где, в сущности, все родственники. Причем не по Адаму и Еве, не по прародителям, а по близкому кровному родству. Ведь для многих из нас не может быть Миллерово, Ростов, Шахты и Белгород «заграницей». И не потому, что там живут абсолютно ничем не отличающиеся от нас, такие же грешники, а потому что духовная составляющая ‑ одна. Вера единая, история общая. Мы любим одно и то же, и плохое для меня так же плохо и для него. И сердца наши болят по одним и тем же поводам, улыбаемся мы тем же радостям, как и горюем одинаково. Отчего же преступное ищем друг в друге? Почему лохматая собака с длинными ушами обнюхивает мой дипломат в поиске динамита и наркотиков? ‑ Что у вас в целлофане завернуто? ‑ вопрос уже украинского таможенника. ‑ Крестики. ‑ Золотые? ‑ Да нет, алюминиевые, нательные и пластмассовые ‑ для усопших. Вам дать один? ‑ Не надо. Я еще жить хочу, ‑ уже во смущении или в возмущении (Бог весть), отвечает человек в форме. Диалог, которого не должно было бы быть. Действия, которые не должны совершаться и врагом нашим привнесенные. Тем врагом, которого наше единство, наша єднiсть горше адского страдания. Вспомните, сколько поговорок, притчей и поучительных историй мы знаем о силе единства и слабости разделения? Как часто во время недолгой жизни нашей земной утверждались мы в правдивости и действенности поучений этих? Сколь часто наши беды, заботы и нужды мы преодолевали мiром, сообща? Евангелие предупреждало и предупреждает ныне: всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит (). Что здесь неясного? Апостолу Матфею вторит апостол Марк: и если дом разделится сам в себе, не может устоять дом тот (). Зная это, мы позволяем разделяться. Понимая опасность, мы все дальше отделяем хату приобретений наших от единого села, а нежелание видеть горести и радости соседей становится определяющим приоритетом нашего современного бытия. …Разделили ризы Мои между собою и об одежде Моей бросали жребий. Так говорил Господь пред страданиями Своими. Разве не заставляем мы его страдать и ныне, пытаясь делить неделимое? ‑ Сынок, ой, вы батюшка, наверное? – спрашивает меня в автобусе старушка. ‑ Да. ‑ Батюшечка, ты заполни мне бумажку эту, ‑ и подает старенький, еще не поменянный паспорт с аббревиатурой канувшего в лету Союза и тоненькую полоску компьютерной таможенной декларации. ‑ Матушка, да не пустят тебя в благословенную Украину с паспортом этим! ‑ Ты напиши, сыночек‑батюшка, заполни, что они, нехристи? И ведь не пускали. Нет у них разрешения пустить мать к сыну, не прописано это в законе. Сколько слез стоило это бабушке. Навзрыд ведь плакала: «Сынки, да детки мои там живут!» Господи! Неужто чаша Твоя должна быть разделена? Каким законом мерить страдания обыкновенного человека, во имя блага чиновника, во имя радости врага мiра сего? Вопросы без ответов? Не думаю. Есть ответ, и есть способы их решения. Не надо искать «зачинателей» и «разрушителей». Это ни Кучма и не Ельцин, это не Горбачев и не Рейган. Начало этого бесовского разделения в нас самих обретается. И заключено это начало, прежде всего, в том, что наученные «коллективно» мыслить мы отдали, каждый из нас, свои неповторимые сущности и таланты во благо диаволом сотворенного «колхоза», где никто и ни за что не отвечает. Это результат. Это заслуженное каждым, в том числе и мной. Поэтому и я, заполняя таможенную декларацию для переезда рогатым построенную границу, пишу в графе «Цель поездки»: «К родителям. Старенькие они. Болеют. Соскучился». Прости меня, Господи!

Икона

Икону принесли вечером. С утра звонили, потом в храм пришли, с рассказами о древности иконы, ее красоте и дороговизне.
Один из коробейников, шмыгая носом, с придыханием, дыша мне в ухо уже устоявшимся вечным перегаром, объяснял:
‑ На дереве, батя, под золотом, Бог нарисован и дом его рядом, в лесу…
‑ В раю, что ль Бог?
‑ Да каком раю, в лесу?! Сколько стоить будет?
‑ Да откуда ж я знаю, может она ворованная или ненастоящая.
‑ Да старуха моя мне оставила. Померла. Вот те крест!‑ попытался изобразить на себе крестное знамение левой рукой продавец. ‑ Так сколько стоить будет? Семнадцатый век, отец, она нам по наследству передавалась.
‑ Так уж и семнадцатый?
‑ Точно. Мне митрофановский поп сказал, что ей 350 лет.
Священника из Митрофановки я знаю. В древних иконах он вряд ли разбирается, но старую икону от современных, в годы хрущевские и брежневские на досточках написанных, отличить сможет.
‑ Ладно, приносите. Посмотрим.
И двух часов не прошло. Постучали.
В полосатой «базарной» сумке, завернутая в ветхое серое полотенце, уместилась большая, по размеру ‑ аналойная икона.
Разворачиваю.
И… сдержаться не смог.
‑ Ух ты, Серафим!» ‑ так и выдохнулось.
Соединенная сзади, двучастная, с ковчегом (углубленная срединная часть), с соблюдением всех иконописных форм и тонкой позолотой икона преподобного старца Серафима Саровского – была красива и особенна.
Есть свойство, «особенность» у некоторых икон, которыми они своею красотой призывают не любоваться, а молиться. Так и говорят – намоленная икона. Эта была из них. Причем, стало абсолютно ясно, что икона храмовая. По торцу ее боковых граней остались отверстия от креплений, для установки в иконостасном кивоте.
‑ Так откуда икона? – внимательно смотря на пришедшее трио, еще раз вопросил я. – Бабка оставила, или из храма уведена?
‑ Ты что, батя, обижаешь, моя икона – ответствовал самый «интеллигентный» коробейник. – Точно, старуха оставила. Наследство. Вот уезжаем в Россию с собой забирать не хотим, пусть на Родине останется.
Такого пафоса я даже не ожидал, хотя оно и действительно, если уезжают, то с такой иконой на таможне проблемы обязательно возникнут.
‑ Так берешь икону? – настойчиво и вопросительно требовал «хозяин», ‑ Гляди, красивая какая. Семнадцатый век.
‑ Семнадцатый точно, ‑ возразил я, только вот не век, а год. Именно 1917 или около того.
‑ Да ты что! Цену сбить решил? – чуть ли не завопил хозяин, ‑ да нам за нее в Луганске знаешь сколько забашляют? Не семнадцатый, смотри‑ка, спец нашелся. Она моей бабке от ее прабабки осталась, а той тоже с древности…
Возмутительным междометиям с пропуском предыхательных начал всем известных выражений, казалось, не будет конца и мои попытки объяснить, что икона никак не может быть века XVII, так как преподобный вообще‑то жил в XIX, а канонизирован лишь сто лет назад не принимались даже на слух.
‑ Так берешь икону? – оборвал, возмущающегося поповской несправедливостью напарника, другой продавец.
‑ Это икона храмовая и дорогая, мне посоветоваться надо.
‑ Дорогая, и я ж об том же – тут же поддакнул «хозяин», ‑ Триста лет иконе.
Объяснять еще раз, что иконе преподобного старца лет сто от роду я больше не стал.
‑ Сколько хотите?
‑ Тысячу долларов – вполголоса выдал продавец и икнул, утверждающе.
‑ Нет, братцы, таких денег у нас нет, да и стоит она вполовину меньше.
Тут я говорил со знанием дела, так как не столь давно приискивал для храма икону подобного вида и цены раритетов знал.
Спор мог затянуться до бесконечности, поэтому, чтобы не устраивать бесполезных и никому не нужных торгов я стал заворачивать икону в полотенце, всем своим видом показывая, что отказываюсь брать.
‑ Езжайте в область, в антикварный магазин и там продавайте.
Коробейники переглянулись.
‑ Деньги сейчас отдашь?
‑ Отдам половину – заявил я. ‑ Остальные ‑ через недельку, когда подсобираем на приходе, да и проверю я иконку, вдруг ворованная.
На «ворованная» продавцы никак не среагировали, но стали требовать полного расчета.
Деньги, конечно бы я нашел, тем более, что собирались мы на храм икону приобрести, но что‑то мне мешало взять вот просто так и забрать преподобного старца. Нужно было время. Подумать и помолиться.
Согбенный, опирающийся на клюку старец Серафим, как то грустно смотрел с лесной опушки и в его взгляде грусть, соединялась с тревогой.
‑ Значит так, братия, ‑ решил я окончательно, ‑ половину денег я сейчас же отдам, а вторую после Вознесения, то есть через пять дней. Устраивает – забираю, нет – везите в антикварный.
Коробейники помялись и согласились.
Не спалось толком в эту ночь. Несколько раз подходил к столику, где стояла икона. Старец из своего далеко тревожно вглядывался в день сегодняшний и, как мне показалось, чего‑то ждал.
Не напрасно было его ожидание и мое беспокойство. Солнце толком еще не успело взойти, как раздался настойчивый и многоразовый, «аварийный» звонок в дверь.
‑ На пороге стояла дородная дама, за ней, как то терялся и абсолютно «не смотрелся» один из вчерашних продавцов.
‑ Отдайте икону, сейчас же! Да как вы смели ее брать за такие гроши?! А еще священник называется!
Я, молча, не выслушивая дальнейшие причитания и обвинения в своей непорядочности, алчности и сребролюбии вынес икону.
‑ Возьмите.
Дама немного опешила от моего смирения и молчаливого согласия и, отдавая мне деньги (уже в государственной валюте) лишь сказала:
‑ За эту икону я квартиру куплю и еще на машину останется. Семнадцатый век! А он – (прозвучавшее выражение‑определение опускаю) – за такие гроши хотел нас наколоть.
Закрыл дверь, виновато посмотрел на встревоженных домочадцев, и пошел в храм читать акафист преподобному Серафиму Саровскому.
***
Где то через неделю собрался ехать на Родину в Россию и пошел на рынок денежку поменять, гривны на рубли. У местного валютчика, в будке, увидел стоящую в углу прикрытую рогожкой икону.
‑ Бать, икона не нужна? – спросил валютчик. Купил вот по случаю. Старец, святой какой то, по‑моему, лет двести ей.
Он отбросил рогожку в сторону… на меня так же грустно смотрел Серафим.
‑ Да нет ей двухсот, от силы лет сто – возразил я.
‑ О! Значит, не ошибся‑ обрадовался меняла. – С меня за нее 300 баксов требовали, а я им больше ста не дал. Так что возьмешь за сто пятьдесят?
‑ Да нет, не буду. Ты ее в антикварку свези, толку больше будет и греха меньше, что на святости деньги зарабатываем.
‑ Свезу ‑ как то сразу согласился мой собеседник. И мне стало уверенно ясно, что обязательно отвезет.
***

Преподобный старче Серафиме, моли Бога о нас грешных!

Мироносица

«Камень на душе» ‑ знакомо выражение? Наверное, каждому слышать приходилось, да и испытывать. Духовная боль она всех болей больнее, но особенно тяжко страдание, когда, кажется, нет выхода, когда не видно просвета, когда как будто весь мир ополчился против…
Именно отсюда и бытует ‑ «Беда одна не ходит».
Как не странно, но мужественные, сильные и ловкие представители пола сильного пасуют в этой ситуации чаще. Они могут действовать, бить кулаками, решать сверхсложные логические задачи, но противопоставить что‑либо реально исполнимое духовной катастрофе и душевному испытанию им часто не удается.
И здесь появляется женщина.
Помните евангельский путь жен‑мироносиц ко гробу Господню? Они идут, взяв необходимое для погребения благовонное миро, но совершенно не заботятся, как они вообще то проникнут в гроб ко Христу. Ведь он завален камнем. Идут и думают: Кто отвалит нам камень от двери гроба ()?
Им ведь не под силу даже сдвинуть этот камень, не то, что его «отвалить», но они идут и знают, что не может не совершиться дело нужное, дело Господне.
Мужчина так просто не пойдет. По крайней мере, он позвал бы друзей, рычаг сделает какой‑то, ломик возьмет и, скорее всего, опоздает…
Потому что на себя только надежда и о себе упование. Женская же душа иная.
Это не тот «авось» русский. Нет, не он. Тут другое. Вера в то, что благое не может не совершиться. Поэтому и идут жены‑мироносицы к замурованному гробу Господню, а за ними и все наши бабушки, сестры и матери…

Баба Фрося

Ефросинью Ивановну все звали «баба Фрося». Даже сынок ее, неугомонный приходской зачинатель всех нововведений, и участник каждого приходского события, в свои неполные шестьдесят именно так и величал свою родную мать.
Мужа баба Фрося похоронила еще при развитом социализме и, показывая мне его фотографию, гордо прокомментировала, что он у нее был красавец с бровями, как у Брежнева. Брежневские брови унаследовали и три ее сына, за одного из которых «неугомонного Петра» я уже сказал, а двое иных нынче за границей проживают, причем один рядышком в России, а другого в Чили занесло.
Как то баба Фрося, подходя к кресту, совершенно неожиданно, и безапелляционно сказала:
‑ Давайте‑ка, отец‑батюшка ко мне додому сходим, я вам старые карточки покажу. Вам оно полезно будет…
Отказывать баб Фросе – только себе во вред, поэтому, отложив все намеченное, поплелся я после службы за бабушкой на другой конец села философски размышляя, что это бабкино «полезное» мне точно ни к какому боку припека, но идти надобно на глас зовущий.
Жила баба Фрося в старой «сквозной» хате, т.е. в центре хаты вход в коридор с двумя дверьми. Одна дверь, направо, в горницу, за которой, прикрытый шторами зал; другая, налево, в сарай с сеном, дальше куры с гусями, а затем и свинья с коровой друг от друга отгороженные. Все под одной крышей.
Смахнув несуществующую пыль со стула, который точно старше меня по возрасту раза в два, усадила меня бабушка за стол, покрытый плюшевой скатертью в центре которого стояла вазочка с искусственными розами. Вся обстановка в зале своего рода дежа‑вю времен моего детства, причем мне не трудно было предугадать даже альбом в котором будут фотографии. Именно таким он и был, прямоугольный с толстыми с рамками листами и московским Кремлем на обложке. Фото, пожелтевшие от времени и обрезанные под виньетку шли последовательно, год за годом, прерываясь советскими поздравительными открытками.
В конце альбома, в пакете от фотобумаги, лежало то, как я подумал, ради чего и привела меня баба Фрося домой. Там были снимки старого, разрушенного в безбожные хрущевские семилетки, храма, наследником которого и является наш нынешний приход.
Деревянная однокупольная церковь, закрытая впервые в 40‑ом, затем открытая при немцах в 42‑ом и окончательно разобранная в конце шестидесятых выглядела на сереньком фото как‑то печально, неухожено и сиротливо.
‑ Ее уже тогда закрыли – пояснила баба Фрося. ‑ Это мужик мой снимал, перед тем, как зерно из нее вывезли и разобрали по бревнышкам.
На других фото ‑ прихожане. Серьезные, практически одинаковые лица, большинство старенького возраста, сосредоточенно смотрят из своего «далеко» и лишь на одной из них они вместе со священником, облаченного в подрясник и широкополую шляпу.
‑ Баб Фрось, а куда батюшку тогда отправили, когда храм прикрыли?
‑ Так он еще почти год тут пожил, дома крестил и к покойникам ходил отпевать, а потом его в Совет районный вызвали, а на следующий день машина подошла, погрузили вещички и увезла его – поведала старушка. – Говорят на родину поехал, он с под Киева был. Бедный.
‑ А чего «бедный»?
‑ Так ему тут житья не было ‑ ответствовала баба Фрося. – Последние два года почти весь заработок отбирали в фонды разные, да в налоги. По домам питался. Матушка то у него, сердешная, померла, когда его по судам таскали.
‑ По судам?
‑ Эх, мало ты знаешь, отец‑батюшка, ‑ продолжила баб Фрося. – На него тогда донос написали, что он в церкви людей призывал облигации не покупать.
‑ Какие облигации?
‑ Займы были такие, государство деньги забирало, обещалось вернуть потом.
Облигации я помню. У родителей большая такая пачка была. Красные, синие, зеленые. На них стройки всякие социалистические нарисованы были.
‑ А что, батюшка, действительно против был?
‑ Да что ты! – возмутилась баба Фрося. – Ему же просто сказали, что он должен через церковь на несколько тыщ облигаций этих распространить, а он и не выполнил. Кто ж возьмет то, когда за трудодни в колхозе деньгами и не давали.
Пока я рассматривал остальные снимки, баба Фрося, подперев кулачком седую голову, потихоньку объясняла кто и что на них и все время внимательно на меня смотрела. Меня не покидало ощущение, что главное она еще не сказала и эти фото и ее рассказы лишь прелюдия к иному событию.
Так оно и случилось.
Баб Фрося вздохнула, перевязала платочек, как то более увереннее умастилась на стуле и спросила:
‑ А скажи‑ка ты мне, отец‑батюшка, церквы закрывать еще будут?
‑ Чего это вы, баб Фрось? Нынче времена не те…
‑ Кто его знает, кроме Бога никому ничего не известно, да и вон и Марфа все талдычит, что скоро опять гонения начнутся.
‑ Баб Фрось, ‑ прервал я старушку, ‑ у Марфы каждый день конец света. И паспорта не те и петухи не так поют, и пшеница в клубок завивается…
‑ Да это то так, я и сама ей говорила, что не надо каждый день себя хоронить.
Баба Фрося, как то решительно встала со стула, подошла к стоящему между телевизором в углу и сервантом большому старому комоду. Открыла нижний ящик и вынула из него укутанный в зеленый бархат большой прямоугольный сверток. Положила на стол и развернула…
Предо мной была большая, на дереве писанная икона Сошествия Святаго Духа на апостолов. Наша храмовая икона…
‑ Это что, оттуда, со старого храма? – начал догадываться я.
‑ Она, отец‑батюшка, она.
‑ Баб Фрось, что ж вы раньше ничего и никому не говорили? – невольно вырвалось у меня.
‑ А как скажешь? Вдруг опять закроют, ведь два раза уже закрывали и каждый раз я ее уносила из церквы, ‑ кивнула на икону бабушка. Что ж опять воровать? Так у меня и сил больше тех нет.
— Как воровать?
‑ А так батюшечка. Когда в первый раз храм то закрыли и клуб там сделали, уполномоченный с района решил эту икону забрать. Куда не знаю, но не сдавать государству. Номер на нее не проставили. А ночевать у нас остался.
‑ Ну и?
‑ Ночью я ту икону спрятала, а в сапог ему в тряпочке гнездо осиное положила. Он от боли и икону искать не захотел. Хоть и матерился на все село…
‑ А второй раз, баб Фрось?
‑ Второй тяжко было. Мы с мужиком то, когда храм то опечатали уже, ночью в окно церковное, как тати, влезли и забрали икону. Окно высоко было – продолжала рассказ старушка, ‑ я зацепилась об косяк и упала наземь, руку и сломала.
‑ И не узнали?
‑ А как они узнают? – хитро усмехнулась баб Фрося. – Когда милиция к нам пришла то, муж мой уже меня в район повез, в больницу, перелом то большой был, косточки выглянули…. А детишки сказали, что я два дня назад руку сломала. Вот она, милиция то, и решила, что с поломанной рукой я в церкву не полезла бы. Хоть и думали на меня.
… Мне нечего было сказать. Я просто смотрел на бабу Фросю и на икону, спасенную ею. Нынче в центре храма эта икона, на своем месте, где ей и быть положено, а бабушка уже на кладбище.
Тело на погосте, а душа ее на приходе. У иконы обретается.
Всегда там. Я это точно знаю.

“Глаза бы мои на вас не глядели…”

Собственно именно с этого возгласа все и началось. Да и не могло не начаться, потому что я, расстроенный очередной топорной работой нанятых шабашников, которые через неделю после заключенного «договора», когда все обещалось качественно и в срок, а оказалось «тяп ляп» и по принципу «день с прохладкой ночь с присядкой», разогнал строительную бригаду и в печальной задумчивости сидел на ступеньках церковной паперти. Рядом крутился Харитоныч, бурчащий под нос недовольства и прочие определения во след изгнанных «строителей» и тем самым, как ему казалось, выражая мне моральную, духовную и вообще приходскую поддержку. Бурчи не бурчи, но ýгольник необходимо срочно доложить и надеть на него крышу, так как под небом оставлять уголь – значит ввести в искушение добрый десяток жаждущих выпить сельчан. Бесхозное домашнее топливо в размере одного ведра, хоть и обретаемся мы на Донбассе, по нынешним временам, как раз на пол‑литру напитка местного производства вытягивает. ‑ Езжай додому, батюшка – что‑то решив для себя сказал Харитоныч. – Утром сподручнее думать и решать. Деду я верю, так как на практике проверена его житейская хватка и умение находить там, где не ложил и приносить оттуда, где ничего нет по умолчанию. Еще в первые приходские годы, когда строили храм он смог договориться и пригнать громадный кран, что бы купол на церковь водрузить. Я исходился весь по инстанциям, выпрашивая этот подъемный механизм, с длинной нестандартной стрелой, но везде натыкался или на сочувствующие «нету», или на безразличный взгляд в котором откровенно читалось: «Тебя тут еще не хватает». Узнав, что в соседнем городе есть такой нестандартный кран, зачастил к начальнику этого механизма, который на третий мой приход заявил, что может дать мне только экскаватор с бульдозером. На мое удивленное: «Зачем?», начальник ответствовал: ‑ Чтобы для вас, племя поповское, яму выкопать, покидать всех туда и загорнуть. Узнав, кто такие «воинствующие атеисты» и поняв, что угроза искренняя и вполне реальная, я окончательно расстроился и в духе сокрушенном поехал на приход. Харитоныч же, также опечаленный и расстроенный «иродами безбожными», через день пригнал нужный кран со строительства ближайшей шахты, куда я и обращаться побаивался. Пригнал, и за пару часов купол на церковь водрузил. Так что упование мое, что старички мои приходские чего‑нибудь придумают, и уголь будет лежать там, где ему положено, меня не оставляло. Хотя конечно, на зиму глядя, надо было сарайчик этот поменьше строить и своими силами обойтись, но уже начали, да и в хозяйстве приходском нужно такое сооружение, что бы и уголь, и дрова, и инструмент необходимый под крышей на своем месте были… На следующий день вокруг, на треть выложенного сарая, была чистота и порядок: леса выровнены, кирпич сложен рядышком, песок к корыту растворному поднесен. Видно сторож со старичками постарались. Помолился за тружеников храма сего, а сам все думу думаю, где каменщиков взять. Недодумал. Через день на четыре ряда кладка кирпичная выросла, причем чистенько так кирпичики лежат, под расшивочку. Старикам сие творчество никак не под силу, а пономарям еще возраст не вышел, что бы так сложить. Походил я вокруг, поудивлялся, тем более, что как и давеча прибрано все, чуть ли не под метелку, аккуратненько сложено, и так положено, хоть сейчас раствор мешай и продолжай стены класть. Странно… Пошел к старосте. Тот говорит: ‑ Сам удивляюсь, отец. Видно молитесь усердно, вот ангелы и помогают. Насчет того, что мои молитвы могли хоть часть ангельского мира в каменщиков преобразовать я крупно засомневался, тем более, что староста глаза хитро щурил, но вот объяснения найти не смог. Ладно, думаю, все равно узнаю, главное что б каменщики эти невидимые по завершению стен стариков моих пенсии не лишили. Такая кладка по временам нынешним дорого стоит. Пробыл на приходе до вечера, надеясь все же увидеть, кто же эти «ангелы» во плоти… Не дождался. Уехал. Утром, удивлению моему придела не было. Стены выгнаны до перемычек оконных, да и сами перемычки, причем бетонные, которых у нас на приходе отродясь не было, лежали на положенном им месте, выровненные и укрепленные. Около стройки крутились староста с Харитонычем планируя и обсуждая какую крышу соорудить и как ее прикрепить к стенам, чтобы ветром не сдуло. Благословив откровенно ухмыляющихся стариков, я уже с неподдельным пристрастием стал допытываться: «Кто?» и «За сколько?». ‑ Так, отче, мы же ото и говорим, что быстро да хорошо, а кто Бог весть. ‑ Ангелы, батюшка, ангелы… ‑ не унимался староста. – Вы, дорогой наш пастырь, идите служите, что б они нам и крышу с Божьей то помощью поставили. Сказать мне было нечего. Тем более, меня откровенно выпроваживали, как будто услышали последние слова архиерейские, на собрании сказанные, что священник больше о службе думать должен, да править ее достойно, а стройками и хозяйскими заботами Богом определены заниматься приходские подвижники. Так больше продолжаться не могло и я, никому не сказав, остался ночевать в своей келейке приходской. Дело уже было к осени, ночи подлиней стали, да и новолуние в те дни как раз припало. Общем, как стемнело, сидел я на крылечке своего приходского домика и пялился в темноту, так как света, как назло не было. Смотрел и думал: если они ночью кладку делали, то как? Света во дворе церковном – два фонаря. Один у паперти, другой у домика священнического. Толку то от них! Лишь к сараю дойти по тропке и видно, но чтобы кирпичную кладку вести и разговора быть не может. Что‑то здесь не так. Вся эта ситуация напомнила мне ершовского «Конька Горбунка», а так как там лишь на третью ночь Иван коней поймал, то я тоже решил, что никого сегодня не дождусь и смогу в тишине деревенской, да под кваканье лягушек и в благоухании от чистоты окрестной, да пахучего, густого, как кисель воздуха, отоспаться за все эти дни суетные. Когда вечернюю молитву к ангелу‑хранителю читал, добрую ухмылку старосты вспомнил и в спокойствии душевном, в предвкушении сна сладкого улегся под домашнее лоскутное одеяло, откровенно радуясь, что остался. Сквозь наплывающий сон показалось, что где то затарахтел мотоцикл. Не обратил внимания. Уснул. Сколько проспал, не помню, но проснулся от приглушенного разговора и мелькания света. Причем свет этот четкими лучами из разных сторон исходил и перемещался, то быстро, то медленно. Щелкнул выключателем – в келье электричества не было, не гудел и холодильник в коридоре. С келейного окна ничего толком не видно. Стройка, а свет там мелькал, в стороне немного, как раз за углом. Надел подрясник и вышел на крыльцо. Над стенами сооружаемого угольника светились три яркие точки, лучами упираясь в кирпичную кладку. Под лучами мелькали руки, но туловищ, голов и ног не существовало. Не было и все тут! ‑ Ангелы! Прав староста. Подумалось, но не поверилось, а вот испуг пришел, тем более, что верхний огонек как то резко опустился вниз и на высоте где‑то двух метров направился в мою сторону, через мгновение, выхватив из темноты мою фигуру. Фигура, должно быть, выглядела довольно странно. С всклокоченной бородой, толком не застегнутом подряснике на голое тело надетым и с перепуганным лицом… ‑ О, батюшка! – вымолвил, удивленно, ангел. «Что» и «кто» это говорило я так и не понял, потому что с двухметровой высоты в меня бил сноп яркого луча, под которым ничего не просматривалось, вернее, там была – темнота. Остальные два луча мгновенно обратились в мою сторону и тут мне вспомнились гуманоиды, пришельцы, и прочие «иночеловеки», о которых в те времена много и повсеместно говорили, а книжку свою об их сущности «Игумен N» пока еще не написал. А о ком мне прикажите было думать, ежели на меня смотрели три светящихся луча, без признаков существования рук и ног? Перекреститься я, наверное, забыл, но вот рот все же открыл, чего то там сказать, но сказать не получалось… Из оцепенения и мгновенного осознания в чем тут дело меня вывел знакомый голос харитоновского зятя. ‑ Эх, не получилось, что бы «тайно образующе»! Уж этого голоса мне не знать, если он каждое воскресенье Апостол читает! Тут три луча закивали и захохотали, выхватывая светом чумазые, черные от угля лица. Это были наши сельчане‑шахтеры. Ребята крупные, высокие, в горняцких касках с коногонками (так и по сей день, светильники шахтерские именуют). Естественно свет этот не менее, а то и более чем два метра от земли находится, а под касками черные шахтерки, с такими же черными руками, а вокруг темнота… Вот и шагает свет сам над землей, если чуть со стороны смотреть. Шахтеры, поняв мой перепуг, переходящий в тихий ужас, а затем в удивление, расположились вокруг и рассказали: ‑ Да тут, бать, старики попросили, что бы мы по вечерам доложили кладку, а мы не успели. Так мы вот и решили после третей смены, закончить, что бы вас удивить. На гора выехали, а в баню не пошли, уже после того, как закончим, отмоемся. Работы то тут на пару часов осталось… Смотрел я на них и слезы на глазах. Шахта она ведь не просто «работа». Тяжело там. Очень тяжело. И живут ребята не в городе, где иных забот поменьше. Тут и хозяйство гогочет и мычит, и огород садить и убирать, а они вот еще ради того, что бы «удивить» ночью, после третьей смены, да раствор мешать и кирпичи таскать. Нет, дорогие мои, только ангелы так могут. Пусть и черные от угольной пыли, да и словцо в речь свою не очень ангельское иногда вставляющие, но ангелы. Вы в их душу посмотрите, а потом и судить будете… А за то, что напугали меня до смерти: «Глаза бы мои на вас не глядели…»

Тогда парень нацелился на нее ружьем, грубо отто лкнул стволом винтовки. Она заплакала:

За что ты меня, Иван?!

Свой, деревенский, русский человек, а дали ему ружье-к он меня, мальчишку, уже считает врагом советской власти. Вот такие мы грешные люди. Я этого никогда не забуду. Тогда конечно, я не мог этого понимать, откуда все взялось, почему соседский парнишка - 14-летний Гурька - изо всех сил дал мне подзатыльник, когда я побежал к крестной: и по шее меня бил, и по боку, и пинком, и кулаком, и матерком!.. Я заревел. Подумал: почему люди, которых я хорошо знаю, вдруг зверями сделались?

Потом этого Гурьку на фронте убили. А много лет спустя, в 1976 году, когда я уже стал священником, увидел я его во сне. Будто идет прямо в землю огромная труба, а он держится за кромки этой трубы - вот-вот сорвется. Увидел меня - закричал:

Ты меня знаешь, я - Гурька Пукин, спаси меня!

Я взял его за руку, вытащил, поставил на землю. Заплакал он от радости, начал мне кланяться:

Дай Бог тебе вечного здоровья!

Проснулся я и подумал: «Господи, прости его». Это душа его молитвы просила. Пошел на службу, помянул, частичку вынул. Господи, прости нас, глупых! Мы же глупые. Это не жизнь, это травля жизни. Издевательство над самим собою и над другими. Господи, прости. Он же пацан был, 14 лет ему. Я помолился о нем, как мог. На следующую ночь снова увидел его во сне. Будто иду я, читаю Евангелие, а сзади идет он, Гурька. Опять кланяется и говорит:

Спасибо тебе, дай Бог тебе вечного здоровья!

"Счастливые вы, что у вас все отобрали..."

Многое из этого, что случилось при раскулачивании, предсказала односельчанам прозорливая девица - монахиня Надежда. Удивительна история ее жизни. Она с семилетнего возраста не стала вкушать мясное и молочное, питалась только постной пищей, готовя себя к монашеству. Отец ее всю жизнь был старостой в нашем Казанском храме, мамочка стряпала, убиралась в церкви. Когда Надежда выросла, за нее сватались два купеческих сына - ни за кого не пошла.

До свидания! - вот и весь разговор.

Был в ее жизни случай, когда она обмирала, - трое суток ее душа была на Небе. Рассказывала она потом, как Царица Небесная ее трое суток по мытарствам водила. И когда очнулась Надежда, то весь девичий наряд раздала по бедным и стала ходить в льняной одежде. Все до ниточки было у нее льняное - даже ленточки в Евангелии.

Она каждый день вычитывала полную Псалтирь и одного Евангелиста. А потом шла на работу. Дров себе навозит на тележке, сеяла сама. А когда землю отобрали, она колосков наберет, на мельницу зимой свозит и живет этим. При этом она никогда ничем не болела.

Эта монахиня Надежда многим предсказала будущее - вплоть до сегодняшнего времени. Я сам свидетель тому, что задолго до «перестройки» она говорила, что у людей будут «большие» деньги, мою жизнь наперед видела.

Ей и было открыто, кто не пойдет в коммуну, кто претерпит за это. В 28-м году, незадолго до раскулачивания, подойдет вечером к двери какого-нибудь дома и тихонько, чтобы не слышали дети, говорит:

Молодцы вы, что в коммуну не пойдете. Но вас из дома выгонят, отберут землю, скот, все ценности и сошлют в ссылку.

А что такое коммуна - тогда никто и не знал, узнали после. И кого она известила - тех и сослали в ссылку, а к кому не подошла - те пошли в коммуну. Вот какое знание ей было дано от Бога. А когда стали ссылать земляков, она утешала их:

Вы не плачьте - вы счастливые.

Представляете, какое счастье? Землю отобрали, скот отобрали, из дома выгнали, одежду самую лучшую отобрали. И это называется - счастливые?

А вот когда Страшный Суд будет - это вам зачтется. Вы будете оправданы - не за то, что вы богатые, а за то, что вас сослали за Христа, что вы за веру страдали, терпеливо терпели.

Даже адреса назвала, кого куда сошлют, сказала, что всего там много будет - полно дичи, рыбы, ягод, грибов. Лес и поля свободные.

Действительно, монахиня Надежда оказалась права. Так и случилось. В тайге, куда нас сослали, девать некуда было рыбы, ягод, грибов, кедровых орехов.

Сначала, правда, очень тяжко пришлось. Люди в дороге сильно пострадали - больше чем полмесяца добирались до глухих лесов Томской области, куда нас определили жить. Вышли все продукты. Да к тому ж все у нас отобрали - не было ни мыла, ни соли, ни гвоздей, ни топора, ни лопаты, ни пилы. Ничего не было. Даже спичек не было - все выжгли в дороге.

Привезли нас в глухую тайгу, милиционеры показывают на нее:

Вот ваша деревня!

Какой тут вой поднялся! Все женщины и дети закричали в голос:

А-а-а! За что?!

Замолчать! Враги советской власти!

И все такое. Страшно говорить. Умирать нас привезли. Одна надежда - на Бога. Да на свои руки. И дал Господь силы...

Спать легли прямо на земле. Комаров - туча. Костры горят. Утром рано лоси пришли на костры. Стоят, нюхают: что это за новоселы? Кедровые шишки лежат на земле, медведи подходят, выбирают орехи из шишек - но нас ни один медведь не тронул.

Потом огляделись: леса-то сколько, да бесплатно все! Вода чистейшая. Приободрились немного.

Ну, а затем пошла работа. Начали строить. Сделали общий барак - на пять семей. Дядя Миша Панин стал нашим опекуном, ведь я еще мал был - вот он и помогал. Там, в тайге, все работали - от мала до велика. Мужчины лес корчевали, а мы, дети (даже двухлетние), палочки бросали в костры и сучки жгли. Спичек не было - так мы днем и ночью держали костры. Зимой и летом. На сотни километров кругом - одна тайга. Среди тайги и появилась наша деревня Макарьевка. С нуля ее построили. Мыслимо ли это, ни копейки у людей не было, никакой пенсии никто не получал, не было ни соли, ни мыла, ни инструментов - ничего. А строили. Продуктов не было - варили травы, все, в том числе и дети, питались травой. И здоровы были, не болели. Все навыки, приобретенные во время тех скорбей, очень мне пригодились позднее, когда я на фронте в блокаду попал. А я уже к тому времени прошел «курс выживания»...

Это была явная милость Божия, что мы выжили, несмотря ни на что. Хотя должны были погибнуть, если рассчитывать только на человеческие силы. В других местах судьбы раскулаченных складывались намного трагичнее.

В 1983 году стала известна судьба поселенцев, вывезенных на безлюдный остров на реке Оби у села Колпашево в Томской области (я жил в этом селе некоторое время после войны).

Местные жители называли этот остров Тюремный. В 30-е годы туда привозили баржи со ссыльными - верующими людьми. Сначала собирали священников:

Выходите, берите лопаты, копайте себе времянку. Делили всех на две группы и одну заставляли пилить лес, другую копать. Оказалось, люди не времянки- могилы себе копали! Их надо было расселять, а их там расстреливали. Рядком посадят всех - и стреляют в затылок. Потом живым велят закапывать трупы, затем и этих расстреливали и закапывали.

В 1983 году в паводок этот остров сильно размыло, обнажились ямы, в которых закопаны были страдальцы. Трупы их всплывали - чистенькие, беленькие, только одежды истлели - и застревали в бревнах и прибрежных кустарниках. Люди говорили, что место то благодатное - тела мучеников все целы остались.

"Теперь я дома..."

А тем временем наш отец, сбежавший из тюрьмы, шел по тайге к месту нашей ссылки. И не знал, увидит свою семью в живых или нет. Сам он чудом избежал смерти. Его должны были расстрелять - он знал это и готовился. Тогда много составляли ложных протоколов, показывающих, что у человека якобы было много батраков, - чтобы расстрелять его. Двоим его сокамерникам уже руки связали, повели на расстрел. Один из них, Иван Моисеев, успел сказать:

Передайте нашим - все кончено!

Пришла очередь и моего папки. Пришел прораб и говорит:

Этих четверых сегодня на работу не пускать - их в расход.

Среди них был и отец. А прораб этот оказался его хорошим знакомым. Показал ему знаком - молчи, значит. Потом тайно вызвал к себе отца и помог бежать из тюрьмы. Другой отцовский друг, дядя Макар, бегал в соседнюю деревню, чтобы узнать адрес, где мы находимся. И пошел отец пешком с Алтайского края в Томскую область. Полтора месяца шел, пешком одолел 800 километров. Без хлеба шел - боялся в деревни заходить, людей боялся. Питался сырыми грибами и ягодами. Спал все время под открытым небом - благо лето было.

Нашел он нас в августе 1930 года. Сапоги изношенные, худой-прехудой, обросший, горбатый, грязный - совершенно неузнаваемый человек, старик стариком! Мы, дети, в это время в костер таскали все, что только могли поднять. Тоже грязные - мыла-то нет. «Старик» этот закричал громко:

Где тут барнаульские? Ему показывают:

Вот эта улица Томская, а вон та - Барнаульская.

Он пошел по Барнаульской «улице». Видит - мамка моя сидит, вшей на детской одежонке бьет. Узнал ее - перекрестился, заплакал и упал на землю! Затрясся от волнения и закричал:

Вот теперь я дома! Вот теперь я дома!

Она от него отскочила - не узнала его совершенно. Он поднял голову, а в глазах - слезы:

Катя! Ты меня не узнала?! А ведь это я! Только по голосу она признала мужа, нас зовет:

Родители Яков Федорович и Екатерина Романовна

. Я никогда не видел, чтобы таким образом могло корежить человека: извивалась так, что суставы трещали, кричала что есть сил. Трое учителей унесли ее на руках, чтобы увезти в больницу.

Дома я рассказал мамочке о том, что случилось. Помолчала она, потом сказала тихо:

Видишь, Господь наказал ее на ваших глазах за богохульство.

Травяной хлеб

Меня тоже направили в военную школу в Омск, когда началась Великая Отечественная война. Потом - под Ленинград, определили в артиллерию, сначала наводчиком, затем командиром артиллерийского расчета. Условия на фронте, известно, были тяжелые: ни света, ни воды, ни топлива, ни продуктов питания, ни соли, ни мыла. Правда, много было вшей, и гноя, и грязи, и голода. Зато на войне самая горячая молитва - она прямо к небу летит: «Господи, спаси!»

Слава Богу - жив остался, только три раза ранило тяжело. Когда я лежал на операционном столе в ленинградском госпитале, оборудованном в школе, только на Бога надеялся - так худо мне было. Крестцовое стяжение перебито, главная артерия перебита, сухожилие на правой ноге перебито - нога, как тряпка, вся синяя, страшная. Я лежу на столе голый, как цыпленок, на мне - один крестик, молчу, только крещусь, а хирург - старый профессор Николай Николаевич Борисов, весь седой, наклонился ко мне и шепчет на ухо:

Сынок, молись, проси Господа о помощи - я сейчас буду тебе осколочек вытаскивать.

Вытащил два осколка, а третий не смог вытащить (так он у меня в позвоночнике до сих пор и сидит - чугунина в сантиметр величиной). Наутро после операции подошел он ко мне и спрашивает:

Ну как ты, сынок?

Несколько раз подходил - раны осмотрит, пульс проверит, хотя у него столько забот было, что и представить трудно. Случалось, на восьми операционных столах раненые ждали. Вот так он полюбил меня. Потом солдатики спрашивали:

Он тебе что - родня?

А как же, конечно, родня, - отвечаю.

Поразительно - но за месяц с небольшим зажили мои раны, и я снова возвратился в свою батарею. Может, потому, что молодые тогда были...

Опыт терпения скорбей в ссылке, выживания в самых невыносимых условиях пригодился мне в блокадные годы под Ленинградом и в Сестрорецке, на Ладожском побережье. Приходилось траншеи копать - для пушек, для снарядов, блиндажи в пять накатов - из бревен, камней... Только устроим блиндаж, траншеи приготовим - а уж на новое место бежать надо. А где сил для работы взять? Ведь блокада! Есть нечего.

Нынче и не представляет никто, что такое блокада. Это все условия для смерти, только для смерти, а для жизни ничего нет - ни продуктов питания, ни одежды - ничего.

Так мы травой питались - хлеб делали из травы. По ночам косили траву, сушили ее (как для скота). Нашли какую-то мельницу, привозили туда траву в мешках, мололи - вот и получалась травяная мука. Из этой муки пекли хлеб. Принесут булку - одну на семь-восемь солдат.

Ну, кто будет разрезать? Иван? Давай, Иван, режь!

Ну и суп нам давали - из сушеной картошки и сушеной свеколки, это первое. А на второе - не поймешь, что там: какая то заварка на травах. Ну, коровы едят, овечки едят, лошади едят - они же здоровые, сильные. Вот и мы питались травой, даже досыта. Такая у нас была столовая, травяная. Вы представьте: одна травяная булочка на восьмерых - в сутки. Вкуснее чем шоколадка тот хлебушек для нас был.

Обет друзей

Много страшного пришлось повидать в войну - видел, как во время бомбежки дома летели по воздуху, как пуховые подушки. А мы молодые - нам всем жить хотелось. И вот мы, шестеро друзей из артиллерийского расчета (все крещеные, у всех крестики на груди), решили: давайте, ребятки, будем жить с Богом. Все из разных областей: я из Сибири, Михаил Михеев - из Минска, Леонтий Львов-с Украины, из города Львова, Михаил Королев и Константин Востриков - из Петрограда, Кузьма Першин - из Мордовии. Все мы договорились, чтобы во всю войну никакого хульного слова не произносить, никакой раздражительности не проявлять, никакой обиды друг другу не причинять.

Где бы мы ни были - всегда молились. Бежим к пушке, крестимся:

Господи, помоги! Господи, помилуй! - кричали как могли. А вокруг снаряды летят, и самолеты прямо над нами летят - истребители немецкие. Только слышим: вжжж! - не успели стрельнуть, он и пролетел. Слава Богу - Господь помиловал.

Я не боялся крестик носить, думаю: буду защищать Родину с крестом, и даже если будут меня судить за то, что я богомолец, - пусть кто мне укор сделает, что я обидел кого или кому плохо сделал...

Никто из нас никогда не лукавил. Мы так любили каждого. Заболеет кто маленько, простынет или еще что - и друзья отдают ему свою долю спирта, 50 граммов, которую давали на случай, если мороз ниже двадцати восьми градусов. И тем, кто послабее, тоже спирт отдавали - чтобы они пропарились хорошенько. Чаще всего отдавали Леньке Колоскову (которого позднее в наш расчет прислали) - он слабенький был.

Ленька, пей!

Ох, спасибо, ребята! - оживает он.

И ведь никто из нас не стал пьяницей после войны...

Икон у нас не было, но у каждого, как я уже сказал, под рубашкой крестик. И у каждого горячая молитва и слезы. И Господь нас спасал в самых страшных ситуациях. Дважды мне было предсказано, как бы прозвучало в груди: сейчас вот сюда прилетит снаряд, убери солдат, уходи. Точно, минуты не прошло, как снаряд прилетел, и на том месте, где мы только что были, уже воронка... Потом солдатики приходили ко мне и со слезами благодарили. А благодарить надо не меня - а Господа славить за такие добрые дела. Ведь если бы не эти «подсказки» - и я, и мои друзья давно бы уже были в земле. Мы тогда поняли, что Господь за нас заступается. Сколько раз спасал Господь от верной гибели! Мы утопали в воде. Горели от бомбы. Два раза машина нас придавливала. Едешь - зима, темная ночь, надо переезжать с выключенными фарами через озеро. А тут снаряд летит! Перевернулись мы. Пушка набок, машина набок, все мы под машиной - не можем вылезти. Но ни один снаряд не разорвался.

А когда приехали в Восточную Пруссию, какая же тут страшная была бойня. Сплошной огонь. Летело все - ящики, люди! Вокруг рвутся бомбы. Я упал и вижу: самолет пикирует, бомба летит - прямо на меня. Я только успел перекреститься:

Папа, мама! Простите меня! Господи, прости меня! Знаю, что сейчас буду, как фарш. Не просто труп, а фарш!.. А бомба разорвалась впереди пушки. Я - живой. Мне только камнем по правой ноге как дало - думал: все, ноги больше нет. Глянул - нет, нога целая. А рядом лежит огромный камень.

Победу мы встретили в Восточной Пруссии, в городе Гумбиннен невдалеке от Кенигсберга.

Вот тут мы радовались! Этой радости не забудешь никогда! Такой радости в моей жизни никогда больше не было.

Мы встали на колени, молились. Как мы молились, как Бога благодарили! Обнялись, слезы текут ручьем. Глянули друг на дружку:

Ленька! Мы живые!

Мишка! Мы живые! Ой! И снова плачем от счастья.

А потом давай письма родным писать - солдатские треугольники, всего

Играй, гармонь №22 2008 г.

Рассказать о Боге, Вере и о спасении так, что может ни разу о Нём и не упомянуть,
а читателям, слушателям и зрителям всё становится понятным, и на душе от этого радость…
Мне когда-то хотелось спасти мир, потом мою епархию, потом мой поселок…
А теперь вспоминаю слова преподобного Серафимушки:
"спасись сам, и вокруг тебя спасутся тысячи" !
Так просто, и так недостижимо…

Отец Александр Дьяченко (1960 г.р.) - на фото ниже,
Русский человек, женат, прост, без в/п

И ответил я Господу Богу моему, что пойду к Цели путём страдания…

Священник Александр Дьяченко,
фото со встречи-деанонимизации сетевого блогера

Содержание сборника рассказов «Плачущий ангел» . Читайте онлайн!

1. Чудеса (Чудеса#1: Исцеления онкобольных ) (с добавлением рассказа «Жертвоприношение» )
2. Подарок (тренажер для попов )
3. Новый год (с добавлением рассказов: Поминки , Образ и Вечная музыка )
4. Мои университеты (10 лет на железке №1 )
5. (с добавлением рассказа )
6. Плачущий Ангел (с добавлением рассказа )
7. Лучшая песня о любви (Немец оказался женат на русской - обрел Любовь и смерть )
8. Кузьмич (с добавлением рассказа )
9. Лоскутки (полная версия, с включением истории встречи Тамары с И.В.Сталиным )
10. Посвящение (Богу, Хиротония-1 )
11. Пересечения (с добавлением рассказа )
12. Чудеса (Чудеса#2: Запах бездны и говорящий кот )
13. Плоть едина (Жена священника - как стать матушкой? С добавлением: )

Даже если Вы читаете рассказы и очерки отца Александра Дьяченко в интернете (онлайн), хорошее будет дело, если Вы купите и соответствующие оффлайн-издания (бумажные книги) батюшки Александра и дадите почитать всем своим знакомым, кто ничего не читает в сети (последовательно, сначала одним, потом другим). Благое это дело!

Немного о простых рассказах русского батюшки Александра Дьяченко

Отец Александр – это простой русский батюшка с обычной биографией простого русского человека:
– родился, учился, служил, женился, трудился (рабочим на "железке" 10 лет),.. остался человеком.

К христианской вере о.Александр пришел уже взрослым человеком. Очень уж "зацепил его" Христос. И как-то мало-по-малу (сига-сига – как греки говорят, ибо любят такой основательный подход ), незаметно для себя, неожиданно – оказался Священником, Служителем Господа у Его Престола.

Так-же неожиданно сделался вдруг "стихийным" писателем. Просто столько всего видел вокруг значительного, промыслительного и чудесного, что стал записывать жизненные наблюдения простого русского человека в стиле "акын". А будучи замечательным рассказчиком и настоящим русским человеком с таинственно-глубокой-широкой русской душой, познавшей к тому-же и Свет Христов в Его Церкви, – стал раскрывать в своих рассказах русский и христианский взгляд на прекрасную нашу жизнь в сем мире, как место Любви, труда, скорбей и побед, дабы принести пользу всем людям от своего смиренного недостоинства.

Вот и аннотация из книги «Плачущий ангел» отца Александра Дьяченко о том же:

Немного биографии Священника Александра Дьяченко

"Преимущество простого рабочего - свободная голова!"

«Правда жизни как она есть»

Беседа со священником Александром Дьяченко, блоггером и писателем

«Живой Журнал», жж alex_the_priest , отца Александра Дьяченко, который служит в одном из храмов «дальнего» Подмосковья, не похож на обычные сетевые блоги. Читателей в заметках батюшки привлекает и покоряет то, чего уж точно не следовало бы искать в интернете - правда жизни как она есть, а не как представляется в виртуальном пространстве или политических дебатах.

Отец Александр стал священником только в 40 лет, в детстве мечтал быть военным моряком, окончил сельскохозяйственный институт в Белоруссии. Более десяти лет он работал на железной дороге простым рабочим. Затем пошел учиться в Православный Свято-Тихоновский гуманитарный университет, 11 лет назад был рукоположен.

Творчество отца Александра - меткие жизненные зарисовки - популярны в интернете и также издаются в еженедельнике «Моя семья». В 2010 году издатели "Никеи" выбрали 24 очерка из жж батюшки и выпустили сборник «Плачущий ангел». Готовится и вторая книга - на этот раз писатель сам выберет рассказы, которые войдут в нее. О своем творчестве и планах на будущее отец Александр рассказал порталу «Православие.ру»

- Судя по вашим рассказам в «Живом Журнале», ваш путь к священству был долгим и сложным. А каким был путь к писательству? Почему вы решили сразу публиковать все в интернете?

Совершенно случайно. Я, признаться, человек совсем не «технический». Но мои дети как-то решили, что я слишком отстал от жизни, и показали мне, что в интернете есть «Живой Журнал», где можно записывать какие-то заметки.

Но все-таки ничего случайного в жизни не бывает. Вот мне недавно исполнилось 50 лет и уже 10 лет, как я стал священником. И у меня возникла потребность подвести какой-то итог, осмыслить как-то свою жизнь. У каждого наступает такой переломный момент в жизни, у кого-то - в 40 лет, у меня вот - в 50, когда пора определяться, что ты из себя представляешь. И вот все это вылилось постепенно в писательство: пришли какие-то воспоминания, сперва я писал маленькие заметки, а потом у меня начали выходить целые рассказы. А когда та же молодежь научила меня брать текст в жж «под кат», тут уж я мог свою мысль не ограничивать...

Недавно я подсчитал, что за последние два года я написал около 130 рассказов, то есть получается, что все это время я писал даже чаще, чем раз в неделю. Вот это меня удивило - я и сам не ожидал от себя такого; что-то, видимо, двигало мной, и если я, несмотря на обычный для священника недостаток времени, все-таки успевал что-то написать, - значит это нужно было... Теперь я планирую сделать перерыв до Пасхи - а там посмотрим. Я, честно говоря, никогда не знаю, напишу ли я следующий рассказ или нет. Если у меня не будет потребности, необходимости рассказать какую-то историю - я все это заброшу сразу.

- Все ваши рассказы написаны от первого лица. Они автобиографичны?

Священник Александр Дьяченко: События, которые описаны, все реальны. А вот что касается формы изложения, мне писать от первого лица как-то ближе было, я по-другому и не могу, наверное. Ведь я не писатель, а сельский священник.

Какие-то сюжеты действительно биографичны, но, поскольку это не все происходило конкретно со мной, я пишу под псевдонимом, но от имени священника. Для меня каждый сюжет очень важен, даже если не со мной лично произошел - мы ведь тоже учимся у своих прихожан, причем всю жизнь...

И в конце рассказов всегда конкретно пишу вывод (мораль сочинения), такой, чтобы все на свои места поставить. Важно все же показывать: вот посмотри, на красный свет нельзя идти, а вот на зеленый - можно. Мои рассказы - это ведь проповедь прежде всего...

- Почему избрали для проповеди столь непосредственную форму занимательных житейских историй?

Священник Александр Дьяченко: Чтобы тот, кто интернет читает или книгу открыл, все-таки дочитал ее до конца. Чтобы какая-то простая ситуация, какую он привык не замечать в обычной жизни, его бы взволновала, пробудила немного. И, может быть, в следующий раз, столкнувшись уже сам с подобными событиями, он посмотрит в сторону храма...

Многие читатели потом мне признавались, что стали по-другому воспринимать священников и Церковь. Ведь часто священник для людей - как памятник. К нему невозможно обратиться, к нему страшно подойти. А если увидят в моем рассказе живого проповедника, который тоже чувствует, переживает, который рассказывает им о сокровенном, то может и легче потом придут к осознанию необходимости духовника в своей жизни...

Я не вижу перед собой какой-то определенной группы людей из паствы… Но у меня много надежды на молодых, чтобы им было тоже понятно.

Молодые воспринимают мир уже иначе, чем люди моего поколения. У них другие привычки, другой язык. Конечно, мы не будем копировать их поведение или выражения на проповеди в храме. А вот на проповеди в мире, я считаю, можно немного и на их языке поговорить!

- Довелось ли вам увидеть плоды вашего миссионерского послания?

Священник Александр Дьяченко: Я не подозревал, честно говоря, что будет столько читателей. Но сейчас есть современные средства связи, мне пишут комментарии в блог, чаще безтолковые, а еще приходят и письма в газету «Моя семья», где печатаются мои рассказы. Казалось бы, газета, как говорят, «для домохозяек», ее читают простые люди, занятые бытом, детьми, домашними проблемами, - и вот от них мне особенно было радостно получить отзывы, что рассказы заставили задуматься о том, что такое Церковь и какая она.

- Однако в интернете, о чем бы ты ни писал, можно получить комментарии не слишком благостные…
о.Александр: Все же мне важен отклик. Иначе мне было бы неинтересно писать...
- А от ваших постоянных прихожан в храме приходилось ли слышать благодарность за писательский труд?
о.Александр: Они, я надеюсь, не знают, что я еще и рассказы пишу - ведь во многом услышанные от них житейские истории и заставляют меня снова что-то записывать!

- А если кончатся занимательные истории из жизненного опыта, исчерпаются?

Священник Александр Дьяченко: Некоторые вполне заурядные ситуации бывают очень проникновенные - и тогда я их записываю. Я не писательствую, моя основная задача - священническая. Пока это в русле моей деятельности как священника - я пишу. Буду ли завтра писать очередной рассказ - не знаю.

Это как честный разговор с собеседником. Вот часто на приходе после Литургии община собирается, и за трапезой рассказывает что-то каждый по очереди, делится проблемами, или впечатлениями, или радостью - такая проповедь после проповеди получается.

- А вы сами перед читателем исповедуетесь? Укрепляет ли вас духовно писательский труд?

Священник Александр Дьяченко: Да, получается, что ты открываешь себя. Если будешь писать, закрываясь, никто тебе не поверит. Каждый рассказ несет в себе присутствие личности, от лица которой ведется повествование. Если смешно, то и сам автор смеется, если грустно - то плачет.

Для меня мои записи - это анализ самого себя, возможность подвести какой-то итог и сказать самому себе: вот здесь ты прав, а здесь - был не прав. Где-то это возможность попросить прощения у тех, кого обидел, а в реальности попросить прощения уже нельзя. Может быть, читатель увидит, как горько бывает потом, и не повторит какие-то оплошности, какие мы каждый день совершаем, или хотя бы задумается. Пусть не сразу, пусть через годы вспомнит - и в церковь зайдет. Хотя в жизни по-разному бывает, ведь сколько людей всё собираются, да так и не приходят в храм никогда. И им тоже адресованы мои рассказы.

Священник Александр Дьяченко: Священное Писание . Если мы не будем читать его ежедневно - мы закончимся как христиане сразу же. Если мы будем жить своим собственным умом и не будем питаться, как хлебом, Священным Писанием, то все наши книги остальные теряют смысл!

Если сложно читать - пусть не поленится в храм приходить на занятия-беседы о Священном Писании, которые каждый приход, надеюсь, проводит… Если уж преподобный Серафим Саровский каждый день читал Евангелие , хоть и наизусть знал, то что же нам говорить?

Вот все то, что мы, священники, пишем, - все это должно такого человека подтолкнуть к тому, чтобы он начал читать Священное Писание. В этом главная задача всей околоцерковной художественной литературы и публицистики.

Священник Александр Дьяченко: Ну, во-первых, мы при храме собираем нашу приходскую библиотеку, в которой каждый, кто обратится, может получить и что-то нужное, и что-то современное, что не только полезно, но интересно почитать. Так что за советом, и о литературе в том числе, не надо стесняться обратиться к священнику.

Вообще не нужно бояться иметь духовника: обязательно надо выбрать какого-то конкретного человека, пускай он часто бывает занят и иногда будет «отмахиваться» от вас, но лучше, если вы будете ходить все же к одному и тому же священнику - и постепенно установится личный контакт с ним.

Священник Александр Дьяченко: Трудно что-то одно выбрать. Вообще с возрастом я меньше стал читать художественной литературы, начинаешь ценить чтение духовных книг. Но вот недавно, например, опять открыл Ремарка «Возлюби ближнего своего» - и увидел, что это то же Евангелие, только житейски изложенное…

Со священником Александром Дьяченко
беседовала Антонина Мага - 23 февраля 2011 года - pravoslavie.ru/guest/44912.htm

Первая книга, сборник рассказов, священника Александра Дьяченко «Плачущий ангел» вышла в издательстве «Никея», Москва, 2011, 256с., м/о, карманный формат.
Батюшка Александра Дьяченко имеет и гостеприимный ЖЖ-блог - alex-the-priest.livejournal.com в сети интернет.

Мои жж-шные френды, словно сговорившись, пишут различного рода обвинительные посты в адрес РПЦ. И на фоне всего этого вспомнилось мне, как брала я однажды интервью у одного из наших православных батюшек.

Дело было под Рождество. Это был первый номер газеты, который выходил в Новом году и наполнять его, из-за дурацких десятидневных каникул для всей страны было совершенно нечем - люди празднуют, пресс-службы в отпуске, никаких судьбоносных решений не принимается… Вот мы и решили к Рождеству порадовать православных товарищей откровениями от священника. Храмов у нас в городе три. Решено было «отловить» для интервью одного из настоятелей. Я, правдами и неправдами, добыла номер сотового одного из них и договорилась о встрече в воскресенье. «Я там как раз обряд крещения проведу, а потом с вами поговорю», - пропыхтел в трубку батюшка.

Как я добиралась до этого храма - история отдельная. Он начинал «работать» ещё в советские времена, вёл полуподпольное существование, а потому переоборудован из обычного частного дома и находится в *** города, на улице с красивым названием, призванным увековечить на карте Комсомольска поэта Лермонтова.

В общем, порядком замёрзнув, я таки дошла до церквушки. Как и было обещано, там шёл обряд. Перед священником, наряженным во что-то торжественно-золотистое (не разбираюсь я в фасонах церковной одежды), стояли человек шесть, а он читал им проповедь. По-моему, внимательно слушала лишь одна женщина в летах, остальные откровенно скучали, а девочка лет пяти так и вовсе передразнивала батюшку, прыгала вокруг мамы и вертелась волчком. Всё это продолжалось довольно таки долго, так что, я немного отвлеклась, рассматривая роспись стен и купола. Из состояния некоторой загипнотизированности меня вывели слова, произнесённые истеричным женским голоском. Мамаша той самой вертлявой девочки, едва ли не держа священника за грудки, вопрошала:

– Батюшка, а мой крест где?

Тот же, благодушно отвечал, что крест найдётся, вот только таинство завершим, но барышня не отставала. В итоге, доведя церемонию до конца, настоятель был вынужден вступить в объяснения с ней и её решительно настроенной матерью, а я, наконец, поняла, в чём дело.

Перед тем, как принять крещение, все, желающие пройти таинство, сдали батюшке заранее заготовленные крестики, которые он должен был принести потом в храм на специальном подносе. У остального народа они были скромненькие - серебряные, а у истеричной барышни - «золотой на 6 граммов», как она сама вещала, плюс цепочка. В итоге, все кресты добрались в целости и сохранности, а именно этот потерялся куда-то. И вот теперь дамочка и её мать требовали найти пропажу, да ещё и чуть ли не в открытую обвиняли батюшку в воровстве и грозились вызвать милицию.

Тот аж посерел. Извинился передо мной, позвал всех, кто служит в храме и срочно велел искать злосчастное золотишко. Две дамы (одна из которых, заметьте, за 10 минут до этого была крещена тем самым священником) тем временем громко обсуждали, что никому нынче верить нельзя, раз уже и в церкви воруют. Мой батюшка становился всё бледнее и бледнее, но в разговор не вмешивался. Тут в храм вбежала одна из женщин:

– Нашли, батюшка, нашли! Николка-уборщик у тропинки в снегу заметил, как цепочка блестит.

Дрожащими руками священник принял крестик и надел его на недовольно кривящую губки барышню, которая не преминула подпустить яду:

– Спасибо, конечно, но всё-таки странно, что именно мой дорогой крестик в снегу оказался, а не какая дешёвка…

И так мне, знаете, гадко стало и противно, что захотелось этой девушке врезать. Я сама не могу отнести себя ни к адептам православия, ни к поклонникам любой другой религии, но от такого отношения мерзко становится всегда. Боже мой, девочка, ты только что, если так можно сказать, вошла в веру, и ввёл тебя именно тот, кого ты в краже обвиняешь… Ну, в общем, я еле сдержалась. А у батюшки на лице просто было какое-то смирение. Он поблагодарил Бога, что тот пропажу отыскать помог, да и отпустил скандалистку с миром, а потом, облегчённо вздыхая, уже и со мной поговорил…